КИТАЙСКАЯ ВАЗА

На землях графа Орлова уселось два села и семь деревень. Легко ли? Сорок тысяч десятин —огромная Палестина. Бывало, едешь целый день по шиханской дороге — спросишь утром, спросишь вечером: «Чья земля?» И ответ будет один: « Графская!»
И когда пришла та бурная делёжная осень, и на всех концах уезда запылали пожары, так вот эти два села и семь деревень едва не передрались между собой.
Шиханы кричали:
— Граф наш! Мы должны громить его!
Ключи кричали:
— Граф наш! Мы спокон веков на него хрип гнули, мы и должны громить...
И деревни тоже — всяк в свою сторону тянул,
Оружия тоже везде много было — с фронта принесли; покричали, покричали, да и к винтовкам уже дело дошло.
Спасибо, нашёлся в Ключах умный человек:
— Зачем,-— говорит,— нам драться да страду принимать ? Мы разделим всё по-мирному.
— Как по-мирному ?
— А так... по-едокам. Все наши едоки на графа работали, вот и разделим...
И что же? убедил: согласились поделить графа по-едокам, так сказать, по-братски.
Сосчитали, сколько народу в двух сёлах и семи деревнях, разделили на курмыш— двадцать два курмыша вышло— так на двадцать две кучи и делили. Стулья и диваны — на двадцать две кучи. Посуда и овцы — на двадцать две кучи. Машины и жеребцы — на двадцать две кучи. Стекла из рам выставили — тоже на двадцать две кучи разделили. Ключевский стекольщик, Семён Едрейкин, своим собственным алмазом все стёкла перекромсал—по самой точной братской справедливости.
Опять же крышу железную с дома и построек — всю разняли по листам.
И листы справедливо — на двадцать две кучи. И остался дом без крыши и без рам, вроде лошадиный череп в степи у дороги белеет в зелёной траве, а чёрные провалы глаз глядят со смирённым укором. Ходили по дому мужики и бабы, выискивали, нельзя ли ещё что унести да поделить — на двадцать две кучи. А делить-то то уже и нечего было. Только в дальней комнате, которую все называли «галдарёей», остались на стенах картины да посредине комнаты огромная, точно кадушка, китайская ваза на подставке из красного дерева, да ещё в углах — в одном углу белый статуй, а в другом белая статуиха. Стояли они совсем голые, как есть всё у них наружу, хоть бы тряпочкой закрыть кто догадался. На первых порах, когда только-только народ в барский дом хлынул, срамно было войти в эту галдарёю, особливо женскому полу.
Справедливый человек Степан Михалыч упреждал всех:
— Бабы, девки, не ходите туда, там голый статут стоит.
А иные мужики подзуживали:
— Идите, бабы, идите, девки, там самая сласть.
И первых два делёжных дня ни одна баба, ни одна девка туда не ходили. Лишь мужики да парни зайдут — прямо громом грохочут:
— А,— говорят,— глядите, всё видать!..
Потом и бабы пошли. Сперва закрывались стыдливо платками, плевались: потом ничего, попривыкли...
Туда-сюда, излазили всё, отыскивая, нельзя ли что ещё унести и поделить. Картины? Маленькие поделили. Но маленьких немного было. А то всё большие. Иная в целую стену — не только в мужичьей избе, на дворе мужичьем и то не уместишь.
И остались так: по стенам картины, ваза посредине, а в двух углах статуй и статуиха стоят голые, всё у них наружу.
А окна пустые, без стёкол — и октябрьский ветер свищет в них на просторе.
Справедливый человек Степан Михалыч все эти дни — самые делёжные — из барской усадьбы совсем не уходил: он вроде за старосту был от села Шиханы, смотрел, чтобы всё было по-братски. Так и поесть ему приносили из дома в усадьбу. И всякий раз, передавая еду, Миколка говорил:
— Тятяша, тебя дедушка Илья зовёт.
— Зачем зовёт ?
— А я не знаю. «Покличь,— говорит,— Степашу».
— Ну, подождёт. Небольшая екстренность у него. Некогда сейчас.
Только на седьмой день Степан Михалыч заявился домой. И не успел он отпрячь лошадь, на крыльцо вышла Дуня, сказала:
- Степан, иди-ка скорей к дедушке, зовёт тебя чевой-то. По ночам и то не спит, дожидается.
Степан Михалыч со двора прошёл к деду — в пристроечке он жил, где кухонька—весь белый—в посконной белой рубахе, в посконных белых портах сидел дед на коннике, худой и сморщенный, а голова словно в белой шапке — седая да кудлатая.
— Ты что, дедушка ?— громко крикнул Степан Михалыч.
Дед повернул к нему голову, и в тусклых глазах у него что-то заблестело. Он потёр одну босую ногу о другую, зашевелился, зашипел:
— Ва-зу бы мне... Вазу бы поглядеть.
— Какую вазу ?— удивился Степан Михалыч.
— Вазу, что у графа в дому. Поглядеть бы. Где она?
— Ваза пока там стоит, в галдарёе.
— Поглядеть бы. Отвези меня.
— Да зачем тебе ? — спросил Степан Михалыч и усмехнулся.
Дед помахал рукой и зашамкал:
— Царь подарил её... графу-то нашему. Из Петербурга на тройке везли. Шубами окутали. Помню я. На санях. Три дня мужики вино пили, праздновали. Как же? Поглядеть бы опять...
Степан Михалыч рассмеялся, крикнул:
— Что же, завтра поедем, покажу!

II

Смеялись в Шиханах, смеялись на дорогах, когда узнавали, куда и зачем повёз Степан Михалыч деда Илью. А в усадьбе, где толклось множество народу из двух сёл и семи деревень, телегу Степана Михалыча окружили венцом. Шутками да прибаутками встретили деда Илью.
— Ого, сто пять годов ему, а он, глядите-ка, приехал имение делить!
— Стар да умён — слово не упустит.
— Вазу, вазу ему желательно.
— Крепостное право помнит. Как же? Ему теперь первое место.
Дед Илья вылез из телеги и одеревянёлыми ногами зашаркал к барскому парадному крыльцу. Толпа с шумом повалила за ним. Деда подпирали и справа и слева — почти на руках его потащили.
— Сто пять годов жил, а в этих хоромах не был. Иди! Теперь всё наше.
Привели деда в галдарею, прямо к вазе.
— Вот она, гляди.
Орали, топали, смеялись.
Дед, опираясь на подожок, выпрямился и поглядел на вазу. Глаза у него были серые, прозрачные, совсем выцвели, как старое стекло. Он смотрел на вазу молча.
— Эта, что ли ?— крикнул у него над ухом рыжий мужик.
Илья, ничего не ответив, зашаркал в сторону, чтобы поглядеть на вазу с другого бока. Остановился, опять поглядел пристально и молча. Потом проскрипел:
— Эта... самая.
И его ответ, как нечто очень смешно, вызвал хохот в толпе.
— Верно! Эта самая!
Дед Илья зашамкал ртом:
—Когда царь подарил графу-то... три дня праздновали. Вино пили... на барском дворе. Потом, когда привезли в усадьбу... ещё пили три дня... вино.
— А за что подарил? Ты не слыхал ?— опять крикнул над ухом рыжий мужик.
— Как не слыхал ? Слыхал. Наш граф замиренье сделал с какой-то державой — не то с китайцем, не то с арапами. Не упомню я. Ну вот и подарил... Везли из Петербурга в санях её. Закутали шубами. И на перинах. Как барыню какую.
— Э, гляди, чем тешились буржуи.— Кровушку нашу пили, а сами вазы на перинах возили.
— Вазы ещё ничего. А вот гляди — статуя со статуихой тоже здесь поставили.
— Ребята, а ну, покажите деду статуиху. Пущай поглядит, чем господа тешились.
— Веди его. Веди.С усмешками подвели деда к статуихе, поставили, как надо. Дед молча и очень пристально посмотрел на статуиху — от ног до головы. Кругом жадно шептали:
— Разглядывает.
— Не ослеп бы совсем.
— Не ослепнет. Глаза только прочистит.
Дед, словно ошеломлённый, оглянулся кругом, потом опять уставился на статуйху, глянул минуту молча и вдруг — « Тьфу!»— плюнул.
Толпа грохнула хохотом, так что пыль полетела с облупленных стен. Смешливый рыжий мужик, исступлённо хохоча, поскользнулся на паркете, растянулся во весь рост.
— Ребята!— заорал он, поднимаясь с пола:— Пожертвуем деду Илье вазу. На кой она нам? Всё равно здесь зря будет стоять.
И множество голосов откликнулось сразу:
— Верно! Жертвуем! Ура!
Справедливый человек Степан Михалыч замахал изо всех сил руками:
— Куда она нам? Нет уж, увольте. Я и не свезу её. В ней, може, сто пудов будет.
— А мы подможем. Ребята, подможем ?
— Подможем! Подможем!— закричали сотней глоток.
— Только пусть уж и статуя со статуихой возьмёт. Одно к одному.
И такое дикое веселье заполонило дом и усадьбу, какого здесь от века веков не бывало. Напрасно Степан Михалыч крутил головой, махал руками... Мужики сами — всем гамозом — вынесли через парадный ход сперва китайскую вазу, потом статуи, уложили в солому на телеги, повезли в Шиханы,— к деду Илье.
Сам дед Илья вместе со Степан Михалычем ехал впереди. Целым обозом ехали, а кругом, шлёпая по осенней грязи, шла густая толпа и громоносно хохотала.
Дуня, узнав, что везут не только китайскую вазу, но и статуя со статуихой, заперла ворота, взяла палку, и вышла навстречу толпе.
— Это вы что же ? — закричала она, когда толпа и обоз остановились у двора.— Это вы что же, срамить наш двор хотите? У меня дети малые, у меня девка на выданьи, а вы ко мне голяков везёте? Не пущу!
— Нельзя, нельзя!—загалдела толпа.— Мир постановил пожертвовать вам, отказаться нельзя. Принимай!
Дуня подняла палку, зашагала к телеге, где из соломы выглядывали белые мраморные руки.
— Разобью всё в черепки!— закричала она. Степан Михалыч поймал её за руку, строго поглядел в глаза, сказал вполголоса:
— Вечером справимся. А сейчас молчи.
— Что это в самом деле ? Ай мы хуже других ? Вон к Костарёву не везут эту срамотищу. Почему везут к нам?
— Молчи!— опять строго проговорил Степан Михалыч и пошёл отворять ворота.
Под руготню Дуни и под весёлые крики толпы возы въехали во двор. Толпа — самые здоровые мужики — сами внесли вазу на крыльцо. Хотели внести в избу — Дуня ничего не говорила против,— но ваза не пролезла в дверь. Так на крыльце её и поставили. А статуи, с просоленными шутками да прибаутками, поместили в уголке под сараем. Двор битком набился народом — крик да смех на всё село. Степан Михалыч закрыл статуи рогожей и соломой. И только после этого весёлая толпа стала расходиться.
III
Прошло месяца три, и уже по всей округе стали забывать о том, как делили графа. Мужики и бабы, старики и дети,— все, все, кто жил в графских двух сёлах и семи деревнях, теперь думали только об одном: как разделят весной графскую землю? Имущество что? Имущество не суть. Суть в земле. Нёшто важно, кому что досталось при первой делёжке: кому жеребец «Корсар», кому шлёнские овцы, кому китайская ваза ? Важно вот, кому достанется озимой клин, что у Козьего болота — земля там, как вакса, один урожай целое село может обогатить.
И в думах о земле мужики каждый вечер озабоченно собирались по сельским советам и до утра спорили и кричали. И справедливый человек Степан Михалыч на таких собраниях кричал не хуже других... Возвращаясь домой поздно ночью, когда по селу уже трубили петухи, он на крыльце останавливался перед китайской вазой, ощупью доставал из неё берёзовый веничек, обивал веничком снег с валенок и заходил в избу. Ваза уже отодвинулась в угол на крыльце, теперь никому не мешала, все к ней привыкли, и в неё клали веники, которыми подметали избу и сени. Лишь иногда, зайдя под сарай, Степан Михалыч издали смотрел на статуи. Его, человека справедливого, даже в эти заботные дни глодала дума, как будто к делу неподходящая. Вглядываясь в белый мрамор, он всё прикидывал: « Как это господа держали у себя такую пакость ? Мужику внести в избу и то срам». И в недоумке покачивал головой. Он помнил, что делала Дуня в те первые дни, когда привезли статуи.
— Разбей и разбей!
Только и слов её было.
— Подожди, дура, разбить успеем. Надо сперва понять,— успокаивал её Степан Михалыч.
— И понимать тут нечего. Господа распутниками были, -кричала Дуня.— И ты хочешь распутником быть? Ишь ты, голую бабу под сараем держит. Срам сказать.
Степан Михалыч только крякал, сам смущённый и полный недоумения. Он и с дедом советовался:
— Гляди-ка, срам какой у господ-то был.
Дед Илья шамкал в ответ:
— Известно, господа. Им что ? У них стыду- нет.
— Не у всех, чай. Сама графйня-то... церковь у нас настроила, богомольной была, а видишь, дома на голого каменного мужика глядела. Как это?
— Они чудные, господа-то. Вот один граф был... лягушек ел. Баловство.
— Ну да, а вот статуй-то со статуихой. Нехорошо ведь. Грех.
— Кто же их знает? А може... оно и не грех.
Ещё советовался Степан Михалыч со псаломщиком Алексеем Николаевичем.
— Зачем графья у себя голяков держали ?
Алексей Николаич подумал и сказал:— Для приятной разгулки времени.
Так и не добился Степан Михалыч настоящего толку.
Раз, уже перед масленой, он ехал мимо разгромлённой усадьбы. Кругом всё было занесено снегом. Липовую аллею, что протянулась от парадного крыльца до ворот, ещё не рубили, хотя тогда же кричали — при делёжке, что срубить надо непременно, а то липы окончательно перестоятся и ни на какое дело не будут годны. Сбоку аллеи Степан Михалыч заметил торную тропку.
«Что ж это в усадьбе делают?»— заинтересовался Степан Михалыч. Он привязал лошадь у ворот и прошел в дом. Сугробы снега лежали на паркете. Ободранные стены покрылись тёмными пятнами. На потолке тонким слоем лежал иней. Степан Михалыч прошёл по пустым комнатам в галдарёю — именно туда вела тропка. В галдарёйке шуршала пила. Степан Михалыч осторожно глянул в дверь. Кто-то в новом полушубке и заячьем треухе пилил однорушной пилой золотую раму.Картин на стенах уже не было. Даже не было тех здоровых крюков, на которых картины висели,— вместо них в штукатурке виднелись огромные выбоины.
— Бог в помощь!— насмешливо крикнул Степан Михалыч.
Человек, пиливший раму, вздрогнул и резко обернулся. Это был мельник Иван Дрюнин.
— Ах, чтоб тебя!— засмеялся он.— Испугал-то как. Зачем нелёгкая принесла ?
— А поглядеть, что в барском дому делается.
— Гляди вот. Последнюю раму допиливаю. Вишь, теперь окромя стен ничего не остаётся.
— А картины где ?
— Где ж им быть ? К месту определились. Бабы теперь из них штаны да рубахи шьют.
— Да как же так ? Ведь это же неспособно.
— Кому неспособно, а кому и в самый раз.
И неторопливо и по-мужичьи деловито мельник Дрюнин рассказал: всё из дома вывезли, а картины висят. Какой-то мужик ахнул с досады по самой большой картине кулаком, провалил дыру в пол-аршина — клочья повисли. Одна баба подошла: «Ай,— говорит,— батюшки, холст-то хороший. На штаны годится». Сейчас же ножами да косами все картины из рам вырезали, на куски поделили, унесли.
— Ну, а краску-то как же ?
— И краску научились сводить. Баба — дело хитрое. В корчагу, в щёлок, да в печку. Три раза прокипятят — всю краску отъест.
— И незаметно ?
— У иного заметно. Глядишь, на спине рука аль на штанине глаз. Да что же? Износят. Ныне хоть какая материя — сойдёт.
— Всё, значит, пошло в дело ?
— Как же? Вот я последнюю раму допиливаю.
— А для чего тебе она ?
— Под карнизом на избу прибью. С одного бока уже прибил — хорошо выходит. Красиво. Кто ни едет, всяк на мою избу смотрит.
— Да,— протянул Степан Михалыч,— красиво... Умные люди всему дело дадут. А я вот ни вазе, ни статуям места не найду.
— Не всё вдруг. Придёт осень, в вазе огурцы посолить можно. А статуи на огород поставить — замёсто чучела. Очень просто... Ты не придумаешь, сообща придумаем. Мирской ум — великое дело.IVЧто ж, пророком оказался мельник Дрюнин. Весну простояла ваза без дела, лето простояла, а в августе-густоеде, на самую Евдокею-огурешницу, на семейном совете Лимаревы порешили засолить в вазе огурцы.
— Знамо, засолить,—сказала Дуня.— Чего вещия без дела стоит?
Справедливый человек Степан Михалыч всё же покричал на ухо деду Илье:
— Огурцы хотим солить в барской-то вазе.
Дед Илья помотал головою, прохрипел: — Нет, я не поеду. Спина что-то ломит.
— Я не зову ехать. Я говорю: огурцы в твоей вазе солить хотим. Э, глухая тетеря!
Так и не добился ничего. Совсем стар Илья, не слышит, не видит — умирать пора. Вечером, выбравшись на крыльцо, Илья долго глядел на пустой угол, о чём-то думая. Но ничего не спросил, будто забыл, что здесь стояла ваза.
Лишь соседки вертели языками:
— Дуняша, да куда вы вазу дели ?
— В погреб спустили. Огурцы засолили. Вот, матушки мои, страды-то приняли, когда опускали. В ней, мой милые, не иначе, как двадцать пудов.
— И не разбили ?
— Ни крошечки не разбили. Хоть бы край какой, и то цел остался. Боялись разбить. Ежели трещина — беда ведь: весь рассол вытечет.
— А статуя-то со статуихой куда дели ?
— В коноплянник за баню отнесли. Хотели разбить, да ключёвский один говорит, вишь торговцы ездят, покупают забавки барские. Може, и до нас доедут. Хотя бы продать скорее, а то срамота.
Но должно жадностью этой накликала баба несчастье и на село, и на дом на свой: не успели огурцы просолиться, глядь, из города приехали в Шиханы какие-то три молодца в кепках и с револьверами. И прямо в сельский совет. И прямо председателя допрашивать:
— Куда,— спрашивают,— ваши крестьяне дели китайскую вазу?
Председатель туда-сюда, хотел как-нибудь глаза отвести. Не тут-то было. Молодцы не сдаются.
— Мы,— говорят,— комиссия самая строгая. Мы, говорят,— должны отбирать у вас все художественные вещи, взятые в графском имении.
И показали председателю такую бумагу, что отдай вещи,—иди прямо под расстрел.
Тут председатель и сказал:
— Ваза у Степана Лимарева в погребе.
Когда комиссия — в кепках и с револьверами — пришла на лимарёвский двор да увидела вазу с огурцами в погребе, двое прямо громом загрохотали—смешно им показалось. А третий — бритый, с бубукающим голосом, аж позеленел от злости, закричал:
— А, с исторической вещью так обращаться ? Позор! Сейчас же вываливайте огурцы прочь!
Здесь и Степан Михалыч вступился.
— Нет, гражданин-товарищ, прошли те времена, когда мужичье добро на землю валили. Вазу я не отдам, пока мы огурцы не съедим.
А тот одно своё.
— Выкидай огурцы прочь!
И прямо к носу суёт одной рукой бумагу, а другой — револьвер.
— Можно переложить огурцы в кадушку,— сказал смешливый член комиссии.
— И переложить нельзя,— упорно сказал Степан Михалыч:— огурцы пропадут, ежели их в начале засола перекладывать.
А комиссия ничего не слушает, суёт бумажку да револьвер — и шабаш.
И Дуня уговаривать было принялась приезжего:
— Вы лучше у нас статуя со статуихой возьмите, только вазу оставьте.
Ничего не помогло: пришлось переложить огурцы в кадушку. И комиссия не только вазу взяла, но и статуи, И даже по всему селу прошла из дома в дом: где что было — всё подмела под чистую: диваны, стулья, часы, посуду... Стекольщик Едрейкин золочёный будильник в навоз было спрятал, так и в навозе отыскали. Пятнадцать подвод в селе взяли — повезли в город... И на передней, окутанную в ковры да в сено, везли китайскую вазу...
Справедливый человек Степан Михалыч три дня после этого ходил сам не свой: сердился.
— Должно, новые господа в городе проявились... Голых баб им с вазами стало надо...

Ещё прошло шесть лет. Уже умер дедушка Илья и его правнук Миколка учился последний год в школе. Весной, в память окончания учёбы, школьники вместе с учителем Петром Петровичем ездили в уездный город посмотреть городские диковинки. Воротился Миколка домой очень удивлённый:
— Тятя,— говорит,— господская-то ваза в музее. И статуи там же.
Справедливый человек Степан Михалыч очень удивился.
— Статуи? Ишь ты. Закрыты, поди, чём-нибудь ? — Ничем не закрыты. Стоят голые. Отец и мать переглянулись. Расспросить бы, да как распрашивать мальчишку, если... если статуи голые? Уже когда ушёл Миколка, ушёл на улицу рассказывать приятелям о городских диковинках, Степан Михалыч раздумчиво сказал жене:— А, Дуня, дела-то какие. Ничего не поймёшь. Мы стыдились статуихи, а другие люди в музей её ставят. .. Почему такое?— Балует народ. Распустились,— сказала Дуня.— Нет, тут что-то другое. Тут не одно баловство. Надо бы дознать. И господа вот... образованный народ был, а голых статуй не боялись. Почему?
В первое же воскресенье — с возом масла, яиц и молока — Степан Михалыч и Дуня поехали в город. Молочный ряд кончается как раз против угольного круглого дома, где прежде была городская дума. Теперь на этом здании висела голубая широкая вывеска с золотыми буквами: «Городской музей». Продавая с коза молоко и масло, Степан Михалыч всё посматривал на ворота: кто идёт в этот музей? Прошли ребята гурьбой — мальчишки и девочки — с женщиной в шляпе — должно быть, ученики с учительницей. Прошла женщина в очках и с нею мужчина с острой седенькой бородкой. Потом семеро мужчин в пиджаках, но с чумазыми руками — рабочие с завода. И ещё, и ещё народ...Степан Михалыч слез с воза, отряхнул со штанов приставшую солому, поправил рубаху и сказал нерешительно:
— Ты вот что, Дуняша... Ты посмотри здесь.
— А ты куда ?
— А я... вот в музей схожу... Погляжу. Может, Миколка врёт.
Нерешительно, всё дожидаясь, что подойдут к нему сторожа и крикнут: «Ты куда, мужик, прёшь?» — Степан Михалыч вошёл в музей. Но сторожей не было. Девица в очках сидела у двери, отбирала гривенники, давала билетики. Она сказала не строго:
— Проходите в эту дверь.
Осторожно, точно боясь сломать медную ручку, Степан Михалыч отворил дверь и про себя ахнул: прямо против двери, на красной подставке, стояла белая статуиха. Возле неё ходила женщина в очках и мужчина с острой бородкой и пристально и вместе спокойно рассматривали статуиху со всех сторон. А среди залы, на самом почётном месте, тоже на красной подставке, стояла китайская ваза. Степан Михалыч усмехнулся: вспомнил про огурцы.
Ваза теперь была вычищена, такая, что не дотронься. На белом картоне печатными буквами было написано... написано как раз то, что, бывало, рассказывал дедушка Илья про эту вазу...
В другом углу стоял статуй — совсем неприкрытый.
И ходят люди — вот эти рабочие с чумазыми руками, школьники с учительницей, мужчины, женщины — и, видать, никому не совестно. Степан Михалыч осмотрел все комнаты: мебель, картины, ковры — ещё мраморные голячкй есть... И чего-то... каким-то духом на негоповеяло — эти чистые комнаты, эти картины, и свету везде много...
Осторожно ступая по блестящему скользкому полу, Степан Михалыч вернулся в первую комнату, где стояли китайская ваза и статуи. И ему показалось: от белой статуи идёт ласковый свет. И под ложечкой шевельнулась радостная смешинка. «Что такое?» Вот будто весной, утром, выехал в поле... а день такой погожий. А в погожий день весной, кому не бывает хорошо?

1927
АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ

Тот, кто знает, но не знает, что знает, тот спит — разбуди его.

Тот кто не знает, и знает, что не знает, тот желает учиться, - учи его.

Тот кто не знает, но не знает, что он не знает — отвергни его.

Идрис Шаг.

Молитва Антуана де Сент-Экзюпери

Господи, я прошу не о чудесах и не о миражах, а о силе каждого дня. Научи меня искусству маленьких шагов.

Сделай меня наблюдательным и находчивым, чтобы в пестроте будней вовремя останавливаться на открытиях и опыте, которые меня взволновали. Научи меня правильно распоряжаться временем моей жизни.

Подари мне тонкое чутье, чтобы отличать первостепенное от второстепенного.

Я прошу о силе воздержания и меры, чтобы я по жизни не порхал и не скользил, а разумно планировал течение дня, мог бы видеть вершины и дали, и хоть иногда находил бы время для наслаждения искусством.

Помоги мне понять, что иллюзии ничем не могут помочь. Ни воспоминания о прошлом, ни грёзы о будущем.

Помоги мне быть здесь и сейчас и воспринять эту минуту как самую важную. Убереги меня от наивной веры, что все в жизни должно быть гладко.

Подари мне ясное сознание того, что сложности, поражения, падения и неудачи являются лишь естественной составной частью жизни, благодаря которой мы растем и зреем.

Напоминай мне, что сердце часто спорит с рассудком. Пошли мне в нужный момент кого-то, у кого хватит мужества сказать мне правду, но сказать ее любя!

Я знаю, что многие проблемы решаются, если ничего не предпринимать, так научи меня терпению.

Ты знаешь, как сильно мы нуждаемся в дружбе. Дай мне быть достойным этого самого прекрасного и нежного Дара Судьбы.

Дай мне богатую фантазию, чтобы в нужный момент, в нужное время, в нужном месте, молча или говоря, подарить кому-то необходимое тепло.

Сделай меня человеком, умеющим достучаться до тех, кто совсем "внизу".
Убереги меня от страха пропустить что-то в жизни.

Дай мне не то, чего я себе желаю, а то, что мне действительно необходимо. Научи меня искусству маленьких шагов.

Русские: образ нации на экспорт

Бедность, не ухоженность, дикость, раболепие, отсутствие заботы о детях – и ещё сотни отрицательных характеристик. Российская власть вовсе не стесняется представлять так русский народ за границей.

В культурном центре при посольстве Словакии в местной библиотечке удалось обнаружить книгу А.В. Сергеевой «Какие мы, русские: книга для чтения о русском национальном характере», распространяемую в том числе при участии МИД РФ. 99% библиотечки посольства составляют учебники, словари и прочие книги, по которым учат русский язык приходящие сюда словаки. Ещё 1% – это рассказы о величайших русских людях: Дмитрии Лихачёве и Александре Солженицыне. Выше представленная книга о русских – тоже учебник. В аннотации к нему говорится: «Учебное пособие адресовано студентам-иностранцам продвинутого этапа обучения, иностранным специалистам и преподавателям-русистам».

Я сделал несколько выписок из книги «Какие мы, русские?». Если бы по ней преподавали в России, то книгу наверняка занесли бы в разряд экстремистских, и с таким ярлыком вовсе запретили бы.

Итак, приступим.

Вот глава «Что такое русская работа»:

«Труд в России отличается неорганизованностью, неэффективностью, недостаточной тщательностью исполнения, что не может быть компенсировано даже с помощью смекалки.

В России всюду бросается в глаза неухоженность, неустроенность жизни и быта. Вид многих селений – это что-то сделанное на авось, кое-как слепленное из подручного материала. Плохие дома, мусор, покосившиеся заборы и столбы, скрипучие и не закрывающиеся плотно двери, запахи в подъездах – все это в России никого не удивляет, как не зависит ни от политческой, ни от экономической системы.

Разумеется, русские показывают примеры самого высокого профессионализма – в космосе, балете, музыке. Но чаще это относится к научной и творческой интеллигенции. Если же говорить о традиционном русском архетипе, в основе которого народное отношение к труду, то, увы, приходится признать, что «работа по-русски» – одна из форм отражения этого архетипа».

А это из главы «Можно ли определить русского человека по вешним признакам?»:

«Можно отметить характерные русские черты: высокие скулы, восточный разрез глаз, не очень ухоженные крашеные (часто самостоятельно) волосы отличают их от европейских женщин. Порой не очень хорошие зубы (это дорогое удовольствие), редкая улыбка, острый взгляд. Главное, пожалуй, это выражение лица и глаз, где все написано открытым текстом: усталость, раздражение, и т.п. Русские не владеют умением европейцев смотреть «сквозь тебя», сохраняя равнодушное, холодное выражение лица».

Из главы «Что главное в русском характере?»

«Русским свойственна легкая внушаемость, подверженность чужому влиянию, доверчивость. Доверяя, они могут не замечать, что их обманывают, используют в корыстных целях, грабят, вредят. Для них это все – дело второстепенное. Неудивительно, что среди русских много по-детски наивных людей, хотя внешне они могут казаться властными и самоуверенными. Им ненавистна повседневная рутина, размеренность жизни, все то, что для западного человека является нормой и основой жизни. Русские от такой нормальной жизни хиреют, впадая в тоску и депрессию».

Из главы «Чем русские сильны, а чем – слабы?»

«Жизнь показала, что русские не отличаются особым цивилизационным талантом (хотя и побывали в космосе). У них сравнительно мало достижений в техническом и экономическом прогрессе, их бытовая жизнь не отличается комфортом, им трудно организовать строгую и демократическую общественную систему, они не умеют размеренно и профессионально трудиться, доводить любое дело до совершенства. Что ж, каждому свое – и этим мир и интересен».

Из главы «Менялся ли русский характер со временем?»

«Уникальный в своем роде опыт массового заключения людей в лагеря (ГУЛАГ) не мог не отразиться на моральном здоровье граждан. В России множество людей с искалеченными судьбами и здоровьем (в том числе и психическом). Несколько поколений пережили эту трагедию, откуда и родился страх на генетическом уровне. Человек, даже не осознавая его, старается лишний раз не высовываться, не проявлять инициативу, желает остаться незамеченным.

Опыт ГУЛАГа оставил и след в русской культуре. Появился особый лагерный язык, фольклор, литература, музыка и даже песни. Сейчас жанр лагерных песен жеманно называется русский шансон».

Ну а есть ли в этом царстве мрака и беспросветности хоть кто-то в России, кого можно оценить однозначно положительно?

В главе «Как влияло на русский характер православие?» говорится об этих русских людях:

«Нельзя обойти молчанием русских старообрядцев. Они появились в результате раскола русской церкви в XVII веке, преследовались правительством и официальной церковью, предавались анафеме.

Это выработало у них особые черты характера, в основе которого лежали религиозные и нравственные принципы: аскетизм, высокий престиж труда, равенство при решении любых вопросов. В старообрядческих общинах накопились колоссальные капиталы, они владели фабриками и заводами. Благодаря им в России появилось текстильное дело. Главная же их заслуга: они доказали, что в России есть традиции предпринимательства, свой кодекс трудовой этики (усердие, осмотрительность, предприимчивость, верность и точность в деловых отношениях) и свой эталон хозяйственного рационализма (нестрогая прибыльность, благотворительность)».

source:http://ttolk.ru/?p=2748